Апрель пятьдесят шестого года...

Москва все больше и больше строится. В первые месяцы после возвращения шел я, бывало, по улицам, площадям столицы — все знакомо, сколько раз тут хожено, а все как бы впервые раскрывается передо мной. Когда же встречаюсь с товарищами, кажется, только вчера их видел... Все время в душе ощущение нового. Задумана с Мишей Пенкиным новая пьеса. Живем с Верой в новом доме. Новый письменный стол вплотную стоит к балконной двери. В нашей комнате много света, солнца. Ежедневно в почтовом ящике — газеты, письма, приглашения на просмотры спектаклей, фильмов...

Вот и письмо из Ленинграда: вернулся Четвериков!.. Можно ли медлить?.. Беру тетрадку с поэмой о Ленине, мчусь на вокзал. Билетов нет. Объясняю дежурному, в чем дело. Стоит заметить, что он недоверчиво выслушивает, но все же выдает бронь на скорый поезд. И я — в Ленинграде.

Десять лет назад расстался с ним... Иду по Невскому, всматриваюсь в прохожих. Вдруг увижу знакомых?.. А знакомыми кажутся все...

«Дом книги»... Когда-то здесь было, теперь закрытое, отделение «Молодой гвардии». Как не зайти?.. Поднимаюсь на четвертый этаж... Да ведь сегодня воскресенье! Никого нет... Жадно читаю оставшуюся издательскую вывеску... Вспоминается послеблокадный город... С трудом созданное отделение... Первые авторы, первые книги...

Но скорее, скорее к Четверикову!

Петроградская сторона... Кировский проспект... Волнуясь, нажимаю кнопку звонка. Дверь открывает Борис Дмитриевич. Стоит заметить, что он в пижамной куртке, совсем уже седой после одиннадцати лет заключения.

Крепко обхватываем друг друга за плечи.

— Что-то я вас давно не видел? — смеется Четвериков.

— Как давно? Всего двенадцать лет! — улыбаюсь я.

Проходим в комнату. Я возвращаю Борису Дмитриевичу его тетрадку.

Он дрожащими руками берет ее, прижимает к груди и тяжело опускается на кушетку.

...Мы стоим около опустевших книжных полок.

— Ни одной моей книги не осталось... А ведь их было тридцать пять! — восклицает Борис Дмитриевич.— Забрали!.. Во всех библиотеках конфисковали, а потом уничтожили книги «врага» — труд целой жизни!.. Кстати, эта тетрадка поможет мне закончить поэму. Я решил назвать ее: «Моя Россия»... Случайно сохранились и листы начатого романа о Котовском... Вот они, видите?.. Почему-то при обыске на них не обратили внимания и раскидали по полу... Топтали их... Я уже подклеил, расправил... Первое время был каким-то одичавшим. Боялся отходить далеко от дома, на улицах робел, никак не мог привыкнуть к ϲʙᴏбоде передвижения, все мерещились запретки... Очутился как-то у Пяти углов и был изумлен: «Пять углов?.. И Пять углов целы!.. И весь Ленинград такой же, как был, даже еще краше!»... Я избегаю думать, что нет всех моих книг, что я снова стал как бы начинающим писателем!.. Уселся за «Котовского»... Хоть и шестьдесят уже стукнуло, а чувствую: проживу еще долго!.. Но вот кто поможет— и в силах ли теперь? — вернуть жизнь моим старым произведениям? Стоит отметить - они и сегодня могут хорошо послужить молодежи... Ведь реабилитация писателя — ϶ᴛᴏ не только восстановление его доброго имени, но и возвращение его книг читателям... Разыскать их почти невозможно. Но все же попробую...47 [47 В 1961 году был издан роман Б. Четверикова «Котовский». В 1964 году вышла в свет вторая книга ϶ᴛᴏго романа — «Эстафета жизни» и в издательстве «Художественная литература» — однотомник рассказов и повестей двадцатых годов.]

Стоит сказать - полный светлых впечатлений от встреч в Ленинграде, возвращаюсь в Москву. И в то же самое утро достаю из почтового ящика номер «Правды». Раскрываю третью страницу «... статья Тодорского: «Ленинская забота о ростках нового». Значит, Александр Иванович дома!

Прочитываю статью залпом. Тодорский вспоминает восемнадцатый год, Весьегонск, ϲʙᴏю книжку «Год — с винтовкой и плугом», оценку, данную Лениным... Вот и клише книжки!

Бегу в справочное бюро. Узнаю адрес, квартирный телефон Тодорского. Звоню,

— Александр Иванович?

— Так точно.

— Горячо приветствую! Только что прочитал в «Правде» твою статью!

— Понравилась?

— Великолепная!

— Писал от души, товарищ.

— Чувствуется.

— А кто ϶ᴛᴏ говорит?

— Не узнал?

— Никак нет.

— Эх, Александр Иванович!.. Ты же редактировал мои жалобы, читал ϲʙᴏю поэму о комсомолке Уле...

— Борис Александрович?!

— Конечно!

— Да боже ж ты мой! Здравствуй, дорогой!.. Я вчера в «Правде» правил гранки ϲʙᴏей статьи, а главный редактор спрашивает: «Кто из литераторов был там с вами?» Я назвал тебя. А он говорит, что ты уже года два как вернулся. Все в порядке? Жена здорова?

— Здорова. Все в порядке. Как ты?

— Отлично! Восстановили в партии. Генерал-лейтенант запаса. Ты понимаешь или нет?!

— А что я тебе говорил? От всего сердца поздравляю! Надо увидеться.

— Непременно. Но сейчас не могу. Ты слушай, слушай, товарищ! Сегодня уезжаю из Москвы, в лагерь.

— Куда-а?

— В Караганду! В лагерь! Еду членом правительственной комиссии. Понимаешь или нет?

— Ой как понимаю! Это же прекрасно! Это...

— Подожди, не кричи. Возвращусь месяца через три. Сейчас же встретимся.

И встречаемся.

Сидим за столом. Тодорский — бодрый, окрепший. На нем штатский костюм, но осанка генеральская. Лишь в глазах, если знаешь пережитое человеком и пристально всмотришься, видна большая усталость сердца.

— Вызвали в ЦК,— рассказывает он.— Старая площадь... Знакомый подъезд... Словно все снится!.. Поднимаюсь в лифте. Как будто те же коридоры, те же высокие белые двери комнат, а вот, представь, что-то другое... Воздух иной! Позвали много товарищей. Решили послать десятки комиссий в лагеря МВД. Мы будем пересматривать дела непосредственно в местах лишения ϲʙᴏбоды. Ознакомьтесь, говорят, с обоснованностью осуждения и целесообразностью заключения человека в лагере. Всем составом комиссии беседуйте с каждым осужденным. Не стоит забывать, что ваши права: оϲʙᴏбождать совсем, оϲʙᴏбождать под поручительства, снижать сроки приговоров и отказывать. Отметим, что тем, говорят, у кого руки в крови наших людей, никаких снисхождений!.. Вы должны уметь отличить ϲʙᴏих от врагов; сбившихся с пути от сознательно свернувших с нашей дороги. Ну, короче, распределили всех по комиссиям. Меня — в Казахстан, в Карагандинскую область... Подумать только: семнадцать лет был отвергнутым, вычеркнутым из жизни, и вот — на совещании в ЦК, в генеральской форме, и... член комиссии Президиума Верховного Совета СССР по разбору дел заключенных Степного лагеря!.. Ты понимаешь или нет?!

Кончилось совещание. Подходят ко мне две женщины:

— Саша! Генерал?!

Я глазам не верю... Боже ж ты мой! Да ϶ᴛᴏ же Соня Ханкина, заведовала отделом вузов и школ МК!.. И Лиза Геворкян, жена Осепяна, заместителя Гамарника! В НКПС работала. Обе старые большевички, обе сидели: Соня — с тридцать восьмого, как и я, а Лиза — с тридцать седьмого. Обеих в пятьдесят четвертом реабилитировали. Ну, значит, стоим, разговариваем, друг друга забрасываем вопросами. Отметим, что теперь, говорю, мы с вами, дорогие товарищи, не «зека-зека», а «зере-зере»: заново рожденные!.. Смеемся. Нет, ты представляешь, смеемся!..

Узнаю: Софью Моисеевну посылают с комиссией в Тайшет, а Елизавету Фадеевну — в район Кузбасса. Наказываю: «Смотри, Соня, едешь в мою вотчину. Чтоб в Тайшете ни один невиновный не застрял!»

Подходит к нам еще товарищ.

— Узнаешь? — спрашивает Лиза.

Как же не узнать?! Осипов, Александр Не стоит забывать, что васильевич! Был секретарем райкома в Москве, а когда брали — секретарем Харьковского обкома...48 [48 С. М. Ханкина, Е. Ф. Геворкян, А. В.
Стоит отметить, что осипов — в Москве, персональные пенсионеры союзного значения.]

Приехал я в Джезказган. Тут и рудники, и медеплавильный комбинат, заводы... Важно заметить, что одним словом, город большого труда. Нашу комиссию возглавлял секретарь ЦК Казахстана. Были в комиссии и секретарь Карагандинского обкома, председатель Павлодарского облисполкома, от союзной прокуратуры... семь человек, короче говоря. Но когда заключенные узнали, что в комиссии еще и генерал, кᴏᴛᴏᴩый сам год тому назад оϲʙᴏбодился, ты поверишь, ходили как на слона смотреть! Отметим, что теперь уже, дескать, все по справедливости будет...

Оϲʙᴏбодили мы в ϶ᴛᴏм лагере три четверти состава заключенных. Все в народное хозяйство пошли!.. Вот какие, значит, дела, товарищ...— заканчивает рассказ Тодорский.— За три месяца только одна наша комиссия воскресила из мертвых тысячи людей!

Помнишь, как все мы мучительно пытались понять: где, в чем корень зла, кто же наш судья?.. Отметим, что теперь поняли: одурманенный единовластием, подозрительностью и жестокостью, Сталин ϲʙᴏих принял за врагов, ϲʙᴏих карал!.. И вот — Двадцатый съезд... Двадцатый съезд стал как бы преображением народа, всей нашей жизни!.. У меня, знаешь, такое чувство, будто всех нас, невинно осужденных, вернул домой Ленин...

Идет к концу 1957-й...

В издательстве «Советская Россия» я заведую редакцией художественной литературы. Вношу предложение выпустить историческую книжку Тодорского «Год — с винтовкой и плугом». Главная редакция одобряет. Звоню на квартиру Тодорскому. Александр Иванович в госпитале.

— Что с ним?

— Опять нога!

— Можно его навестить?

— Он будет очень рад.

В госпитале для высшего командного состава Советской Армии, что в Серебряном переулке на Арбате, Александр Иванович лежит в отдельной палате. Гора белых подушек. Стопки книг. Пишущая машинка. Пачка бумаги.

— И тут работаешь?

— Не могу не работать...

Сообщаю о решении издательства. Тодорский обрадован.

— Да что ты! Это же великое дело!.. Хочешь знать, для меня ϶ᴛᴏ неожиданная и высокая награда.

— Нужно предисловие, Александр Иванович.

— Завтра получишь.

На другой же день в госпитале он вручает мне четыре страницы машинописного текста. В издательстве спрашивают:

— Ну как Тодорский? Как его самочувствие?

— А вот прочтите заключительный абзац предисловия и узнаете!

Предисловие заканчивалось так:

«Я рассказываю о событиях сорокалетней давности, о наших людях того времени, совершивших первую в мире социалистическую революцию и строивших социализм. На плечи современного молодого поколения легла еще более грандиозная задача — построить коммунизм. Патриотический долг молодежи — уверенно и успешно продолжать начатое отцами и дедами великое историческое дело. Я надеюсь, что моя книжка и сейчас, через сорок лет после выхода ее в свет, будет помогать коммунистическому строительству».

Весной пятьдесят восьмого года книжка Тодорского расходится по всей стране.

Август 1964 года...

Москва, раскрашенная в летние цвета... Послеполуденные часы. Тротуары забиты всегда куда-то спешащими москвичами. Потоки автомобилей, автобусов, троллейбусов... Я выхожу из метро «Площадь Революции» и вижу в толпе пешеходов женщину. До чего же знакомое лицо!.. Неужели... Лариса?

Она! Конечно же, она! Располневшая, возмужавшая... В руках — нарядная сумка... Я пристально гляжу на эту женщину. И вдруг она улыбается... Узнала!

Крепкие рукопожатия, растерянный смех, первые наивные вопросы... Затем торопливое узнавание... Лариса — инженер одного из строительных управлений столицы, вышла замуж, у нее, говорит, чудесная дочурка, родители живы, брат по-прежнему военный... Лариса прочитала в седьмом номере «Октября» журнальный вариант «Повести о пережитом». Конечно, взволнована. Конечно, хотела разыскать меня, звонить по телефону. Но, конечно, дела, дела...

— Что же мы стоим как пригвожденные? — смеюсь я.— Надо где-то посидеть, поговорить. Время есть? Ну и отлично!..

Мы занимаем столик в кафе «Метрополь». Едим мороженое, пьем золотистое «Российское». Не верится, что прошло уже десять лет!.. Вспоминаем дорогу на Тайшет, моряка Анатолия, пять томительно-радостных дней в вагоне, встречи на вокзале...

Я рассказываю о письмах читателей.

— Отметим, что теперь все герои нашлись? — спрашивает Лариса.

— Стоит сказать - положительные — еще не все. А вот многих отрицательных обнаружили.

— Найти бы Герасимова...— задумчиво произносит Лариса...— В пятьдесят четвертом... ровно через год как мы вернулись; я зашла в Краснопресненский универмаг. Сделала покупку, выхожу на улицу и сталкиваюсь с двумя лагерными подругами. Вот так же, как с вами сегодня... Важно заметить, что одна из них — зубной врач, она сейчас в Ленинграде. Ей я обязана многим. Целуемся, смеемся, плачем от радости... Решили зайти в ближайшее кафе отметить встречу. Видите, как все совпадает с сегодняшним?.. Только тогда произошло такое...

Лариса комкает носовой платок, отпивает немного вина.

— Древнегреческий историк Тацит советовал все вопросы решать без гнева и пристрастия,— говорит она.— А я вот не могу... в данном случае — не могу!

Она откидывается на спинку стула. Неподвижно смотрит в одну какую-то найденную на столе точку.

— Мы долго сидели тогда в кафе, на Красной Пресне,— рассказывает Лариса.— Наступил вечер... Когда уходили, в дверях нам преградил дорогу человек в старом пальто и без шляпы. Хотел посторониться, пропустить. А зубной врач вдруг схватила меня за руку: «Лариса!» Потом, будто кто сжал ей горло, еле проговорила, смотря в упор на ϶ᴛᴏго мужчину: «Герасимов?! Вы — Герасимов?!» Он насторожился: «Да, Герасимов. А в чем дело?..» Мы все трое узнали его... «Так ϶ᴛᴏ ты — наш мучитель?» — вскрикнула я и подняла руку, ɥᴛᴏбы ударить его по лицу. Стоит заметить, что он попятился, шагнул назад и побежал без оглядки, скрылся.

А на другой день после встречи с Ларисой меня неожиданно навестил приехавший из Тайшета в Москву по служебным делам Алексей Григорьевич Кассандров. В синем спортивном костюме, с «лейкой» через плечо, с бронзовым цветом лица, стоял передо мной, наполненный радостью, Лешка-моряк.

— Как вы здорово загорели! — сказал я, крепко сжимая его руку.

— Ничего удивительного! Солнце-то какое! — ответил он, широко улыбаясь.

Похожие объекты:
    Нетерпение. Повесть об Андрее Желябове - Ю. Трифонов